Человек, нашедший свое лицо - Страница 42

НОВЫЙ САНЧО-ПАНСО

— Повернитесь! Ещё! Пройдитесь! Присядьте! Поднимитесь! Жест удивления… ужаса… внезапной радости.

Престо стоял посредине большой комнаты, выходящей на север. Стена и часть крыши были застеклены. Другие стены задрапированы чёрным бархатом. На паркетном полу выложен чёрный квадрат — поле фокуса киноаппарата. Это было домашнее ателье Тонио. В нескольких метрах от него, наклонившись к видоискателю киноаппарата, стоял Гофман. Сколько удачных поз, жестов Престо запечатлел Гофман в этом ателье, изо дня в день наблюдая уникального урода-карлика! Теперь Гофман изучал нового Престо.

— На сегодня довольно. Нам ещё много о чём надо поговорить, Гофман! — сказал Престо и, выйдя из «магического» квадрата, прошёл к стеклянной стене, где стоял стол с двумя креслами. На столе лежали папки с бумагами, сигарный ящик, папиросы, электрическая зажигалка, пепельница.

Тонио закурил папиросу.

— Ну как? — спросил он у Гофмана с некоторым волнением.

Гофман не спеша обрезал сигару автоматическим ножичком, закурил, выпустил струю дыма и, наконец, ответил, глядя куда-то в сторону.

— Я ещё не вижу вашего нового лица, Престо. Вы много приобрели, но много и потеряли. Ваши движения стали более медленными, плавными. Это хорошее приобретение. Помните, сколько хлопот причиняли вы мне своими быстрыми, суетливыми движениями? Для вас было сделано исключение, во-первых, потому, что иначе вы не могли, и, во-вторых, потому, что в этом и заключалась одна из характерных особенностей вашего артистического лица. И всё же мне нередко приходилось прибегать к замедленной съёмке, в то же время заставляя ваших партнёров несколько ускорять движения, чтобы найти какую-то равнодействующую. Это была адски сложная работа. Теперь этой трудности нет. Но что есть нового? Пока я как-то не чувствую его… И, откровенно говоря, если бы вы пришли в киноателье на испытание как никому не известный молодой человек, который хочет попробовать себя в кино, я не уверен, что заинтересовались бы вами директор, кинооператор, режиссёр.

Престо бросил папиросу, как будто она была очень горька, и закурил сигару.

— Вы простите меня, что я так откровенно… — немного смутился Гофман.

— Откровенность лучше всего, — ответил Престо. — Ваши слова, не скрою, немного огорчают меня, но не удивляют. Я этого ожидал. Иначе и быть не могло. Но я верю в себя. Моё новое лицо! Чтобы его увидеть, мало повертеться перед вами… Вы знаете мой творческий метод. Мне нужно войти в роль, перевоплотиться в героя, зажить его жизнью, всеми его чувствами, тогда сами собою придут нужные жесты, мимика, позы и раскроют лицо. Вот, подождите. Я уже работаю над сценарием. И когда я явлюсь вам в роли нового героя, вы увидите моё новое лицо.

— Что же это за сценарий? — заинтересовался Гофман.

Престо нахмурился, а Гофман рассмеялся.

— Вижу, что у вас многое осталось от старого Престо! — воскликнул он. — Новый сценарий всегда был тайной для окружающих, пока вы не поставите последней точки. У, какой вы бывали сердитый во время этой работы! Словно одержимый. С вами и разговаривать в это время трудно было. Вы или раздражались, или непонимающими глазами смотрели на собеседника. Вы теряли сон и аппетит, словно тяжелобольной. Но вот наступал день, и вы являлись с весёлой улыбкой, становились добрым и общительным. И все в киностудии, начиная от звёзд и кончая плотниками, знали: новый сценарий родился!

Престо улыбнулся и ответил:

— Да, это правда. И в этом я, кажется, не изменился.

— Но если вы не хотите рассказать содержание нового сценария, то, может быть, познакомите меня хоть с общими вашими планами? Ведь новое лицо, насколько я понимаю, должно создать и новое направление в вашем творчестве.

— Иначе и быть не может, — сказал Престо и протянул руку к папке. — Об этом я и хотел побеседовать с вами.

Тонио порылся в папке и вынул исписанный листок.

— Вот, как вам нравится этот отрывок из Уолта Уитмена: «…Признайтесь, что для острого глаза все эти города, кишащие ничтожными гротесками, калеками, бессмысленно кривляющимися шутами и уродами, представляются какой-то безрадостной Сахарой. В лавках, на улицах, в церквах, в пивных, в присутственных местах — всюду легкомыслие, пошлость, лукавство и ложь; всюду фатоватая, хилая, чваная, преждевременно созревшая юность, всюду чрезмерная похоть, нездоровые тела, мужские, женские, подкрашенные, подмалеванные, в шиньонах, грязного цвета лица, испорченная кровь; способность к материнству прекращается или уже прекратилась, вульгарные понятия о красоте, низменные нравы или, вернее, полное отсутствие нравов, какого, пожалуй, не найти во всём мире…» Так Уитмен писал о современной ему американской демократии. Согласитесь, что в настоящее время картина не лучше, а хуже, — заключил Престо.

Гофман слушал внимательно, сначала с удивлением, потом со всё возрастающим беспокойством и, наконец, с возмущением.

— Что вы на это скажете? — спросил Престо.

— Вы хотите вступить на этот гибельный путь? — уже с ужасом спросил Гофман.

— Почему же гибельный?

— На путь обличения социальной несправедливости? Путь политики? Хотите бросить вызов национальному самолюбию? Вас растопчут ногами! Против вас вооружатся все, имеющие власть и деньги. Но и зрители отвернутся от вас — зрителю не очень-то нравится быть в положении оперируемого больного под ножом злого хирурга.

— Не горячитесь, Гофман! Выслушайте меня.

Но Гофман продолжал, как проповедник, обличающий великого грешника: